28 апреля состоится презентация серии книг Федора Бурлацкого «Вожди и советники — от Хрущева до Ельцина».
Ни в своей политической публицистике, ни тем более в политической науке Федор Михайлович Бурлацкий никогда не прибегал к псевдонимам. Во-первых, легко узнаваемый стиль — живой язык в сочетании с академическим мышлением — не позволил бы ему спрятаться ни от читателей, ни от властей предержащих. Во-вторых, что за смысл прятать свое лицо от тех, к кому как раз и пробуешь достучаться? Тут уж, чем прямей, тем доходчивей, но тем выше и риск: однажды Бурлацкого «замолчали» на целых десять лет, благодаря этому он сел писать книги.
И вот полувековой итог, который только что подвело издательство «Собрание», выпустив подряд семь книг Ф. М. Бурлацкого. Это и биографии выдающихся государственных деятелей разных стран и эпох, и тщательно отобранная публицистика, и политические проекты, и выступления с публичных трибун дома и за рубежом. Протяженность дат — с 1952-го по 2009-й. «Но мои книги вместили в себя только ХХ век. Я бы так и определил их основную тему: реформация, или потерянный век России. Если согласитесь, возьмите эти слова заголовком для нашего интервью».
— Не соглашусь, — ответил я, — думаю, что и редакция не согласится. Вопрос по существу: почему в начале 90-х годов, когда у вас был шанс создать, а может, и возглавить первую в России оппозиционную партию, вы им не воспользовались? Что тут могло претить вам, убежденному социал-демократу?
— Идейно ничего не претило, претила личная позиция: я же реформатор, а не революционер.
Три толчка
Российская газета: Из вашей автобиографической повести с изумлением узнал: родители назвали вас в честь Фридриха Энгельса. Но тогда почему же вы — Федор? И когда вы осознали, что значило для вас такое крещение?
Федор Бурлацкий: В моей жизни были три толчка, которые, думаю, и привели меня на выбранный путь. Первый, самый сильный, исходил от мамы. Это была необыкновенная женщина, красная партизанка, которая ходила в разведку в костюме цыганки и прятала в косе одноствольный пистолет, чтобы застрелиться в случае, если попадет в руки белополяков. Надежда Крупская назвала ее «одной из первых ласточек революции». Мама, кстати, порой называла меня Фридом, но в нашей московской среде я, конечно, стал Федором. С детства я знал все революционные песни, одну из них даже вставил в доклад Хрущева о программе партии: «Мы кузнецы, и дух наш молод…» Но от мамы же пришел и первый импульс антисталинизма, хотя она старалась не говорить о том, что заставило ее выйти из сталинской партии.
Второй толчок — это уже в 23 года, когда был аспирантом в Институте государства и права. Однажды попал на квартиру к старому большевику со странной фамилией Лонгин Федорович Герус. Он был из ставропольских казаков, участвовал в революции 1905 года, бежал в Америку, вернулся, стал преподавателем английского языка. Дома у него была целая библиотека запрещенных книг и стенограмм партийных съездов. Я запоем читал все это. Помню, как потрясло меня выступление Каменева с трибуны партконференции 1925 года: он говорил о культе личности, о диктатуре одного человека, которые приведут к страшным репрессиям, и коммунизм погибнет. Так я стал убежденным антисталинистом.
РГ: Это еще при жизни Сталина?
Бурлацкий: Да, диссертацию я защитил в 51-м, затем два года работал в президиуме Академии наук. В то раннее послесталинское время уже активно велся поиск новых людей, которые могли бы поддержать линию Хрущева, придти на смену сталинским кадрам. Меня привлекли в штат журнала «Коммунист».
РГ: Так это и было третьим толчком?
Бурлацкий: Нет-нет, он случился гораздо позже. В 1956 году пятьсот человек из различных партийных учреждений, главным образом из печати, были усажены на теплоход «Победа» и проехали от Одессы до Ленинграда. Это был первый такой массовый выезд советских людей за рубеж. Я впервые увидел Европу, ее архитектуру, ее дороги, ее театры, людей, отношения между людьми. Все, что писалось у нас о Западе, выглядело дикой ложью. Домой вернулся законченным западником, понимая, какой колоссальный исторический путь нам надо пройти для того, чтобы сблизиться с другой половиной человечества. Я был молод, смел, неосторожен, хотя в то горячее время призадуматься было над чем. Прочитав мои теории о возможности мирного перехода западных стран к социализму, главный идеолог Суслов высказался коротко и ясно: статья односторонняя, может быть мирный путь, но может быть и не мирный путь. Несмотря на это, меня стали приглашать сразу в два отдела ЦК: к Пономареву, по международным делам, и к Андропову, по странам социализма. Встреча с Андроповым оказалась главной, но и роковой для всей моей жизни.
Идеи для вождей
РГ: Попробуем, Федор Михайлович, соединить два ключа — автобиографический и политический, о себе и о тех идеях, которыми вы пытались «достучаться» до вождей. Хотя только ли вы? Наверно, были и другие группы, другие советники, с которыми негласно шла конкуренция идей?
Бурлацкий: Конечно, были, например, у Пономарева — Черняев, Загладин. Но я-то как раз совсем не хотел становиться аппаратчиком. Во-первых, организатор я не очень сильный, во-вторых, как все журналисты, привыкшие к свободному образу жизни, не любил сидеть «от» и «до». Но Юрий Владимирович Андропов на это сказал: организаторов в ЦК и без вас предостаточно, ваше дело — консультировать и писать. И через несколько дней я оказался в неудобном длинном кабинете, а вскоре стал заведующим группой консультантов, которых мне было разрешено приглашать. Так попали в ЦК Георгий Шахназаров, Александр Бовин, Юрий Арбатов и другие. Но вначале я абсолютно не представлял, чем заняться. Вдруг заходит Лев Николаевич Толкунов, это он меня рекомендовал…
РГ: Бывший главный редактор «Известий»?
Бурлацкий: Ну, тогда еще будущий. Зашел ко мне и говорит: Федор, ну что ты тут сидишь, киснешь, пойдем заниматься делом. И, прихрамывая, после фронта он хромал на одну ногу, повел меня во Дворец съездов. И я, совершенно не оперившийся мальчишка, вдруг оказался на верхнем этаже этого здания, где шел завершающий вечер Совещания коммунистических и рабочих партий. И вдруг слышу голос Хрущева. Он держал в руках рюмку и начал рассказывать, как «брали» Берию.
РГ: Вы его до этого уже видели, знали?
Бурлацкий: Нет, это в первый раз. Он простоял с рюмкой целый час! И весь зал, где были представители всех компартий мира, Пальмиро Тольятти, Морис Торез и многие другие, терпеливо слушали его излияния. Видно, это был один из самых драматических моментов в его жизни.
РГ: Если Хрущев так поступил по отношению к Сталину и его потенциальному преемнику, стоит ли удивляться, что впоследствии он тоже оказался жертвой заговора? Вы, реформаторы, несли идеи с надеждой, что власть имущие станут их как-то претворять. А наряду с этим — банальные дворцовые перевороты.
Бурлацкий: Это и верно, и абсолютно не верно. Да, по внешним признакам, произошел дворцовый переворот: группа сговорилась против одного. А по сути, это было совсем другое. Хотя в тот момент реальной угрозы захвата власти Берией не было, но ясно, что в перспективе он подчинил бы своей воле Маленкова, человека слабого, сосредоточил бы в своих руках всю полноту власти и вернул страну, в этом у меня нет сомнений, на прежний сталинский курс. Вот почему нельзя согласиться, что это был просто дворцовый переворот, тем более что Хрущев был законным путем избран первым секретарем ЦК. Иное дело, что он стал убирать неугодных для себя людей, тех, кого считал сталинистами, и привлекать тех, кого считал близкими к себе. Кстати, он очень плохо разбирался в кадрах и приводил, во-первых, ненадежных друзей, а во-вторых, очень ограниченных людей, таких, как Подгорный, да и сам Леонид Ильич был не семи пядей во лбу.
РГ: С какими идеями вам все-таки удалось достучаться до Хрущева?
Бурлацкий: После статьи, в которой я написал, что у нас уже нет диктатуры пролетариата, член Президиума ЦК КПСС Куусинен Отто Вильгельмович пригласил меня написать в учебник «Основы марксизма-ленинизма», за создание которого он отвечал, главу о переходе к общенародному государству. Вот это и был первый крупный крамольный шаг в нашей идеологии. Затем я стал вынашивать идею о президентской парламентской республике. Хрущев меня уже хорошо знал, я сопровождал его пять или шесть раз за рубеж и во время одной из таких поездок сумел убедить его в том, что ему надо избираться президентом.
РГ: И оставить партию?
Бурлацкий: Я не говорил «оставить партию», боялся спугнуть. Он некоторое время недоумевал: зачем это? Я же Председатель Совета Министров, а тут какие-то мальчики — это он на Президиуме ЦК выступал — советуют мне оставить этот пост и сделаться президентом. Но время, поездки за рубеж, особенно в США, изменили его, он поддержал идею новой конституции, для ее подготовки была сформирована группа. Мы сидели на даче Горького и рысью писали конституцию, президентскую, с двухпалатным парламентом, с Конституционным судом, судом присяжных. Нас страшно торопили: когда представите проект?
И вдруг — тишина, никаких звонков. Надо же: я выбрался в Москву, чтобы узнать, в чем дело, в тот самый день, когда шло заседание руководства ЦК, на котором снимали Хрущева. А на следующий день увидел его на Пленуме ЦК, где доклад делал бессменный уничтожитель всего живого Михаил Андреевич Суслов. Хрущев сидел в габардиновом пальто внакидку, с опущенной головой и внешне совершенно не реагировал на то, что происходило вокруг. Обсуждения не было никакого, голосование было единодушным. Члены Президиума ЦК тогда жили в начале улицы Косыгина в специальных домах, и ближайшим соседом Хрущева был Микоян. Они вдвоем постояли возле калитки, которая вела из одного дома в другой, Микоян сказал несколько слов утешительных и ушел — навсегда, больше он никогда не встречался с Хрущевым. Ему был предложен пост председателя Президиума Верховного Совета СССР, и это его вполне удовлетворило.
РГ: Итак, первый блин комом, а про второй, кажется, и говорить нечего: эпохе Брежнева реформаторы вашего склада просто не требовались. Но вы упорствовали, это видно из ваших книг. Зачем, если была почти полная ясность, что реформы не пойдут?
Бурлацкий: Я тоже так думал, пока не услышал выступление Юрия Владимировича Андропова перед активом нашего отдела, в котором он сказал странную фразу: теперь мы пойдем еще более последовательно по пути ХХ съезда. Ухватившись за этот шанс, я опять написал записку из пяти пунктов: партия передает дело руководства экономикой государству, государство начинает экономическую реформу, пересматривается сталинское законодательство, связанное с уголовным преследованием за т. н. инакомыслие, и т. д. Пять пунктов. Андропов согласился с этим. Он поехал с Брежневым и Косыгиным в Варшаву, на съезд ПОРП, и в поезде зачитал им записку. Увы, не только Брежнев, но и Косыгин, который был человеком все-таки более либеральным, полностью ее отвергли. Брежнев, человек чрезвычайно консервативный, так и заявлял: надо восстановить, как было при Сталине, и дело пойдет.
РГ: Любопытно: в сталинской конституции 1936 года «партия» упоминалась всего один раз, в ряду других общественных организаций, в самом конце текста. Выходит, не так уж последователен был Леонид Ильич, коль скоро нарушил такой важный сталинский завет?
Бурлацкий: Когда готовилась брежневская конституция, в которую Александр Бовин вкатил пассаж о руководящей роли партии, я сделал ему замечание: но этого даже в сталинской конституции нет. В сталинской, говорит, нет, зато есть прямое указание Леонида Ильича. Кстати, Брежнев и меня хотел к себе помощником взять, отбился с большим трудом. То был еще один способ «успокаивать» реформаторов — давать посты, втягивать их в свой «меловой круг».
Вот когда ко мне пришло настоящее разочарование в своей деятельности: что я делаю в ЦК? для чего я здесь? Я ученый и неплохой журналист, не вписываюсь в тот политический поворот, который произошел в стране, значит, надо уходить. С этим и пришел к Андропову: прошу меня отпустить в отставку, я не аппаратный человек. Он не стал возражать, потому что и сам висел на волоске. Я ушел от него в полном расстройстве, рассчитывал все-таки на другой разговор.
РГ: Полагали, что он будет вас удерживать?
Бурлацкий: Думаю, что не мог — на него нажимали Александр Шелепин и другие организаторы антихрущевского путча. Я перешел работать в «Правду», и тут, всего через два с половиной месяца, по случаю юбилея газеты, меня неожиданно наградили орденом Красного Знамени. Возможно, так Андропов рассчитывался со мной за прежнюю работу.
А потом я «погорел» на статье о театральной цензуре, которую мы написали вместе с Леном Карпинским для «Комсомольской правды». Это было совершенно не нужное выступление. Я хорошо работал в «Правде», выработал свой эзоповский стиль. Писал об Испании, о франкизме — все понимали, что это и о сталинизме, а поймать вроде как невозможно было. И вдруг сам себя дал подловить, причем по теме, которой профессионально не занимался. Решением бюро ЦК КПСС я был снят с работы и на десять лет отлучен от печати, на семь лет лишился поездок за рубеж. Впрочем, это пошло мне на пользу: я стал писать книги.
Рецидив
РГ: Но вы опять взялись за старое, когда к власти пришел Горбачев, а потом Ельцин. Интересно провести параллели: все ли повторилось или были какие-то отличия?
Бурлацкий: При Горбачеве, накануне 19-й партконференции, наступила некоторая свобода выражения мыслей. Я напечатал в «Литературной газете» статью, содержание которой, как мне известно, было доложено Горбачеву. В том же духе написал ему и специальную записку: надо партию устранять, избирать всенародно президента и двухпалатный парламент, учредить Конституционный суд и суд присяжных. Но Михаил Сергеевич отреагировал примерно так, как в свое время Хрущев: а не скажут ли, что Горбачев сосредоточил в своих руках всю власть, он и президент, он и генеральный секретарь? Ему почему-то не приходило в голову, что можно быть «лишь» президентом, пускай кто-то другой будет генеральным секретарем, и вообще, подумать о том, что делать с партией. Ведь уже тогда говорили о расколе на партию сталинистскую и партию демократическую — брожение умов было большое. Но он не подхватил этих идей.
Тут я и сделал шаг, о котором глубоко сожалею. Во время одной встречи, на которой присутствовал президент Чехословакии Гавел, я спонтанно обратился к нему: товарищ Гавел, я давно выдвигаю здесь идею президентско-парламентской республики, но она не встречает поддержки. Может, при случае поговорите с Ельциным, он прислушается? Гавел пообещал и сдержал слово, в чем я довольно быстро смог убедиться: с той поры Ельцин и начал ставить вопрос о своем президентстве. Когда Горбачев спохватился и вслед за Ельциным стал выдвигаться в президенты СССР, поезд ушел, времени для избрания всенародного у него уже не осталось. Пришлось избираться только голосами Верховного Совета СССР. Легитимность союзного президента оказалась несопоставимо ниже, чем легитимность президента России. Чем закончилось эта схватка, мы знаем: распадом великой страны. Но еще до этого мне удалось с огромным трудом пробить закон о свободе выезда из СССР и въезда в СССР. Я включил в это даже госсекретаря США Шульца, а он — президента Буша-отца, который позвонил Горбачеву и поддержал наш закон.
РГ: Федор Михайлович, кто-то из философов сказал, что дело не в идеях, а в головах, в которые они попадают. Разве могли вы предотвратить такой поворот в истории страны?
Бурлацкий: Наверное, нет, хотя это не снимает с меня ответственности. Ведь внутренне я относился очень недоверчиво к Борису Николаевичу, считая его заурядным областным партийным секретарем с очень опасным характером, который ничего не понимает в экономических реформах и наломает много дров. Так и случилось. Вся приватизация была осуществлена им на основании указного права, на которое конституция не давала ему полномочий. Облегчило мою душу только последнее интервью Ельцина, опубликованное уже после его смерти. Там он сказал: мы рассчитывали осуществить переход к рынку в течение двух-трех лет, это была ошибка, нам для этого понадобится двадцать, тридцать, а может, и все сорок лет. Как видите, признал свою ошибку. Но признал ее тогда, когда его популярность упала до шести процентов, и пришлось искать не просто замену себе, а человека, который мог бы спасти страну.
Я завершил свои семь книг именно этим периодом ХХ века — и не пошел дальше. Мне уже за восемьдесят. Если жизнь даст мне шанс, может, я еще напишу о том, что происходило дальше и что происходит сейчас. Либо, как говорил Гамлет, дальнейшее — молчание.
Урок на XXI век
РГ: Последний вопрос, как урок на будущее. Почему ваши идеи так трудно шли «снизу» «вверх», но еще труднее — «сверху» «вниз»? Если к этому и сводилась формула реформаторства в ХХ веке, то удалось ли ее преодолеть сегодня, в XXI-м?
Бурлацкий: У реформаторов ХХ века просто не было трибуны, куда можно было бы выносить свои идеи, поэтому оставалось только одно — апеллировать к вождям. И когда приходилось иметь дело с такими вождями, которые ничего не хотели менять, как это было при Брежневе, оставалось только отойти в сторону. Мне больше всех импонировал Андропов. Я глубоко убежден, что если бы Юрий Владимирович остался жить еще хотя бы пять-шесть лет, он мог стать нашим советским Ден Сяопином и осуществить демократический поворот. Но провидению было угодно убрать его с политической сцены. А апеллировать к народу, возбуждать массовые протесты — я всегда считал это опасным для страны, где еще не сложились демократические традиции.
У меня есть ощущение, что сейчас, в XXI веке, мы повернулись к Европе, ко всему цивилизованному миру. Мы уже прошли такой путь, когда возникает уверенность, что этот тип демократии и этот тип общества близки нам. Сблизились наши типы мышления, сблизились наши общие интересы, которые вливаются в некий общий поток — разнообразный, противоречивый, в основе которого лежат, однако, простые понятия: демократия, свобода, права человека.
