Дана, семиклассница из 70-й, мечтательно улыбается, вспоминая, как Илья Михайлович вытащил из бумажника тысячу и купил всему хору мороженое… за то, что спели хорошо! Это было года три назад, а для дочки та незамысловатая, но как по нотам разыгранная педагогическая сценка до сих пор ярче даже честно выстраданных четвёрок по математике – и дело, конечно, не только в мороженом.
Хотя какие дети откажутся от пломбира в хрустящем золоте вафельки? Но главное – они ведь сами его заработали! «Илья Михайлович – он, знаешь, какой? – делится со мной Дана. – Добрый, весёлый, всё время нас смешит, много знает, о войне интересно рассказывает!» В дочкиных словах явно слышится восхищённая гордость – так дети хвастаются принадлежащими им диковинами. А Илья Михайлович ОРШАНСКИЙ – личность в нашем городе практически легендарная – и правда, умеет впечатлять, так что перед репетицией старшего хора, куда я приглашена, у меня самые приятные предвкушения. Вот только восьмые-одиннадцатые классы на мороженое, как четвероклашек, уже не купишь… Интересно!
Илья Михайлович, недавно разменявший восьмой десяток, ни ростом, ни «конструкцией» не сильно отличается от своих школяров. Маленький, живой, подвижный… и очень любит чем-нибудь с ходу ошеломить. Скажет что-то этакое, а сам быстрым тёмным глазом в тебя стреляет – какая реакция?! Как ребёнок, честное слово. Причём понимающий, какой он обаятельный. Этого обаяния хватает и на детей, и на учителей – в 70-й нет ни текучки, ни случайных людей. Из 60 педагогов и 30 музыкантов – 25 из них с консерваторским образованием! – почти все работают годами и даже десятилетиями. Нынешний директор гимназии – Ирина Александровна Болдырева – пришла к Оршанскому учительницей английского языка аж 20 лет назад, а потом и собственного ребёнка сюда привела. Учеников в 70-й больше 800. У выпускников – лучшие в городе результаты по ЕГЭ… А как они «Аве Мария» поют!
Наблюдать, как он занимается детским хором, – одно удовольствие, хотя и не для слабонервных, если честно. То ласковой голубкой вьётся, то коршуном разит… Будто перед тобой какая-то роскошная итальянская опера, и он в ней исполняет сразу все партии! Его так много – просто человек-оркестр. Вот нежно, весело запела скрипка: Илья Михайлович – куда уж нагляднее! – показывает замершим мальчишкам и девчонкам, как, поднимаясь вверх, развивается звук. А это разве не дудук? Точно льющаяся из рассветных небес гармония, заставляющая волноваться и размышлять, – Оршанский говорит о пении, которое есть встреча со своим чудным «я»… И вдруг медно-прозвеневший резкий вскрик ударившихся друг о друга тарелок: «Даша, я люблю тебя за то, что ты умненькая!» Выдернутая из своих девчоночьих облаков Даша рассыпается испуганным колокольчиком: «Илья Михайлович, я ничего не делаю!» И тут – литаврами: «А ты должна интенсивно мыслить!»
И так всё время – сплошная полифония! Точно пушкинская вьюга – то вопросиками подковыристыми сыплет, то в любви признаётся, то рычит: «Крестьяне! Поплыли…» Замечтаешься, расслабишься – разлетишься ледяными брызгами, словно сказочно замороженная красная девица. Ласково спрашивает (calando!): «Вы заметили, что вся Европа поёт чистенько, но плоским звуком? А почему?» Выдерживает минимум четвертную паузу – и, подчёркивая каждую ноту (marcato!): «Какое богатство мироощущения – такое богатство пения»… И по кругу: то morendo (замедляя темп), то снова усиливая до crescendo, то чуть ли не sotto voce (вполголоса) – и всегда subito (внезапно)! А ты успевай – как хочешь.
Объясняет новый музыкальный материал – «Жаворонка» Глинки. Очень юная девушка – очень хочется любви. Но воспитана строго – и парень у неё такой же. Вот выходит рано утром – только-только жаворонок между небом и землёй зазвенел – и мечтает, что любимый вдруг проснётся, жаворонка услышит… и, может, вспомнит её, вздохнёт украдкой… Ну как такое понять поколению ТНТ? Говорит: так проявляются чувства лучшего происхождения, идущие от инстинктов. Яростно зыркает, подавляя в зародыше чей-то неуверенный «хихик». Разглаживает лицо глинковской нежностью – ребята начинают петь, пока без слов, тихо льющимся «а-а-а». Аж подрыгивает: «Умнички, молодцы!» И тут же, услышав фальшь, расстраивается: «Время нельзя размазывать о наши прекрасные чувства – размазанные во времени чувства становятся фальшивыми». Выдаёт задачу: «Приготовьтесь к максимально жёсткой атаке, а звук должен быть максимально одухотворённый – вот такое противоречие надо держать в голове… и тишину в голове держите!» Радуется: «Как хорошо получается, если внутри тишина! Не хочется бросать звук – хватило бы воздуха… Не выходите из эйфории!»
Музыка для Оршанского – это реальное переживание нереального. А, пережитая, она становится твоим мышлением, так что петь и мыслить – одно и то же. Тут и взрослому нелегко разобраться… А детям? Но Илья Михайлович неумолим – только его старший хор чего-то сумел намыслить по поводу нежных девичьих чувств, звенящих тихим трепетным ручейком нехитрой птичьей песенки, как он уже бросает мальчишек и девчонок в самое пекло мировой философии. Маркс, Энгельс, Шопенгауэр, Жан Поль Сартр… Любопытно, а какой инструмент может сыграть тему «Ад – это другие»? Валторна? Саксофон? А Оршанский продолжает втолковывать «поплывшим» старшеклассникам: «Обязательно почитайте Канта – ничего не поймёте, но можете научиться мыслить».
Илья Михайлович восклицает, глядя на одну из своих учениц – девочку с красивым русским именем Марфа: «Удивительно одухотворённый ребёнок, а я её должен выпустить в эту ужасную жизнь!» И – уже самой Марфе – с улыбкой: «Чтобы сегодня вечером выучила какое-нибудь нецензурное слово». Рядом вскакивает паренёк с хитрой «сидоровской» рожицей: «А я целый словарь могу составить!» Оршанский мгновенно становится серьёзным: «Знаешь, в любом человеке дерьма выше крыше, но если каждый станет его на подносе выкладывать – все задохнёмся от запаха».
И снова звонкими тарелками: «Тихо!» Значит – сейчас будет музыка. К фортепьяно подходит Ольга Томасовна Сумбатенц – бессменный концертмейстер хора Оршанского, шикарная пианистка. По репетиционному залу, похожему на маленький амфитеатр, проносится волна – «ш-ш-ш» – и дети, будто их переключателем перещёлкнули, начинают старательно выводить: «Ave, Maria, gratia plena…» Илья Михайлович превращается в сосредоточенное слушание – и вдруг кричит: «Там звук длиннее!» Ольга Томасовна пожимает плечами: «Да нет, нормально». Оршанский удивляется: «Я наврал? – и волчком по залу. – А потому что закончили отвратительно… Все уже целовались? Вы сейчас пели – будто такой поцелуй: страстно воткнули губы… и пшик!»
Ничего не скажешь: клёвый учитель пения у моей Даны – и всех школяров 70-й! Ребёнок, оркестр, провокатор, постоянно затаскивающий детей в зубодробительные диалоги – о музыке, философии, жизни, любви, отношениях. Видно, что ему самому так интереснее: там внутри такое шильце – любой «сидоров» обзавидуется. А чудеснее всего, что такие провокации – это ж надо! – играючи решают наиглавнейшую педагогическую задачу: открывают мальчишек и девчонок, как устриц, как конфетки, вытягивая наружу самоё вкусное – их творческие и просто человеческие чувства и качества. Не со всеми, не с каждым, но Оршанскому удаётся важное – «причинить» любопытство, которое пробуждает размышления. Наверное, поэтому дети его слушают, а хоть и вполуха – что-то ведь всё равно остаётся… Браво! За 35 лет в 70-й он создал не просто хор или даже школу – особенный (собственный!) мир, где всё крутится вокруг большого горячего солнца.
Спрашиваю у Ильи Михайловича, а каким он сам был ребёнком, и меня сразу же оглушает дружное детское «О-о-о-о-о…» В этом накатившем океанским прибоем музыкально-философском звуке слышатся явные нотки гордости – сейчас узнаете, какой у нас Илья Михайлович! А ещё естественная для детей готовность повеселиться: Оршанский – чудный рассказчик… И та предвкушающая радость, какая бывает, когда ты уже тысячу раз видел какой-нибудь классный фильм, например, «Леон» Люка Бессона, но фильм ведь всё равно «здоровский», а кто-то его ещё не смотрел – вот удивится! Илья Михайлович ни капли не смущается – только замечает: «Желаю вам дожить до семидесяти и чтобы, как я, смеялись над собой по-чёрному…»
Оршанский из чистокровной сибирской еврейской семьи – причём пролетарской, а это само по себе – диковина. Папа – фрезеровщик (в 42-м делал бомбы на московском заводе, а оттуда его перекинули в Сталинск). Мама – домоправительница. Это когда надо четверых детей и мужа накормить-обстирать, а полученную на ДОЗе комнату в бараке, где вместо досок был земляной пол, сделать жилой и уютной – и так целыми сутками! Когда варишь сразу ведро супа, потому что ребятня постоянно прибегает с неотъемлемо-имманентным вопросом детства: «Мама, а что есть поесть?» Когда извлекаешь многочасовую музыку из стиральной доски, полощешь, выжимаешь, развешиваешь бельё на уличных верёвках, а потом его ещё и крахмалишь, а для этого трёшь сырую картошку, несколько раз процеживаешь, сушишь, растираешь скалкой и только после этого высыпаешь готовый крахмал в трёхлитровые банки… Михаил и Ева Оршанские прожили вместе 56 лет, а она нет-нет да в сердцах восклицала: «Миша, ты подлец!» – «Евочка, ты что?» – «А помнишь, как ты рвался на войну… от детей, от семьи?!»
Папа у Ильи Михайловича был спокойный, неговорливый. Всё время спрашивал у жены: «Евочка, а что я хочу сказать?» Только когда сын «Педагогическую поэму» читал, вздохнул: «Эх, Илюшка, ничего ты не понимаешь в Макаренко…» В детстве он был воспитанником знаменитой макаренковской колонии, но сбежал – от голода, дисциплины… и дедовщины.
Мама у Ильи Михайловича была дивная, мудрая – светлая ей память! Родом из Одессы – так что весёлая шумная музыка породистого одесского говора заполняла его детство, как солнце лесную лужайку. «Мам, голова болит!» – «Илюшка, иди, не расстраивайся – ж… легче». Подзатыльники у неё были как у тренированного боксёра (постирай столько!), а главное – сообразительный ребёнок сразу понимал, за что… Оторва был! Но – артист. В два года уже выступал перед собственной аудиторией – бабушки на лавочках уж очень просили: «Илюшка, спой нашу!» А его и упрашивать было не надо – до сих пор помнит эту «нашу»: «Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза». И любопытен был до беспредела – в пять лет сам выучился читать и глотал книжки одну за другой, за что и получил среди уличных мальчишек прозвище «Профессор».
Однажды как обычно пел, подыгрывая себе как на баяне на маминых прищепках, глаза закрыл (он и сейчас так делает), и вдруг – кто-то его за руку взял. Смотрит: пожилой, огромный, страшный, настоящий Карабас-Барабас… с еврейским носом. Брови грозно сдвинул: «Ты чей, мальчик?» Но мальчик был отважный – штаны сухими остались. Диковинный незнакомец отвёл его домой – как оказалось, они с мамой были знакомы: «Ева, ты преступница!» Мама – маленькая, а рядом с высоченным Иосифом Марковичем Калиновским и вовсе Дюймовочка! – переполошилась: «Что этот хулиган опять натворил?» – «Он талантлив! Я куплю ему скрипку. Платить за уроки тоже не надо – если будешь выполнять все мои задания».
И с тех пор каждый день: мама, как клешнёй, за плечо цап – и к учителю за ручку. Иосиф Маркович, обучая Илью Оршанского нотной грамоте и скрипичной игре, обращался только к его маме: «Ева, ты поняла?» А лучше было и не придумать! Мама всё понимала, вечером садилась у круглого стола (его раздвигали только на папин день рождения, и за неделю до этого вся семья подъедалась впроголодь), над которым только скрипочка торчала, а сам скрипач-клопыш был слишком маленьким… Вроде бы занята – весёлого матросика на пяльцах крестиком вышивает (как без дела можно хоть минутку посидеть – Ева Оршанская просто не понимала), а только сын слодырничает-сфальшивит – эмалированной кружкой по лбу! Абсолютный слух… И на музыку, и на детскую хитрость!
Ту железную кружку – зелёную снаружи и белую внутри – Илья Михайлович во всех подробностях помнит. Только она была не самым страшным. Вот когда под маминым конвоем к Иосифу Марковичу со скрипочкой по улице шёл – это да! Пацаны всмерть задразнили. В то время на горбатом деревянном мосту у кинотеатра «Октябрь» как раз безногий старичок сидел – уши ушанки до тележки доставали – и очень жалобно, гениально на скрипке играл, а ему копеечки кидали. Вот ребята и стали над «Профессором» трунить: «Дед подохнет – ты вместо него сядешь»… Какой пятилетний парень такое стерпит?! Через полтора года он разбил скрипку в щепки. Но уроки Иосифа Марковича своё дело сделали – Илья Оршанский нестерпимо полюбил академическую музыку (она его не просто наслаждала – до слёз доводила!)… и стал абсолютно бесстрашным (самым страшным в жизни тогда казался сам Иосиф Маркович!).
В школе ему выдали букварь и арифметику (советские родители ничего не покупали!), и он с упоением целых десять минут читал, как мама мыла раму… Только не мог понять, зачем же чёрточками слова прерывать – так затруднять детей? Стал крутиться, тянуть изо всех сил руку, чтобы ответить. Анна Ивановна – молодая, в роговых очках – поставила нарушителя дисциплины в угол… И тогда он почувствовал пьянящий вкус свободы! Все дети сидели как рабы, прикованные к галерам-партам, и только одна учительница и он оставались свободными людьми. Она ходила по классу – он топтался в своём углу. Правда, и тут не вытерпел – начал строить рожицы. Класс – в хохот, Илью – за дверь! И так на каждом уроке – учителя стонали, а парень купался в лучах школьной славы… Такой маленький, а отчаянный – страсть!
Тогдашний Новокузнецк сильно отличался от нынешнего. Во-первых, размерами – чуть ли не посёлок, вдвое меньше сегодняшнего Центрального района. Но главное – только-только из войны. Попрошайки, инвалиды… Илье Оршанскому даже казалось, что люди сразу и с двумя руками, и с двумя ногами – это какая-то патология. На улице – неформальные детские объединения. Море чумазой малышни – по округе носятся. А мальчишки 12-17 лет «бьют карасей» – подкарауливают пьяненьких и карманы чистят. Одно слово – голь перекатная. Но парни хорошие – всё просили, чтобы Илюха им какую-нибудь книжку интересную рассказал… Михаил и Ева Оршанские не курили, не матерились, водку не пили, а девятилетний сын в детскую комнату милиции попал.
Но ещё больше, чем улица, манила… библиотека. Как выгонят из школы – сразу на Суворова, где был детский читальный зал. Тогда «загуглить» было негде – только носом в книгу! У Ильи Михайловича до сих пор запах типографской краски вызывает острый гедонистический приступ. А как на Суворова всё перечитал, библиотекарша сама отвела его в центральный – взрослый! – зал. Оршанский хоть сейчас может историю «Гоголевки» писать – где, в какие годы она квартировалась. Семь классов школы и по 16 часов в сутки самообразования – философия, психология, музыка, искусствознание. «Капитал» Карла Маркса был настольной книгой. А на свидания он с томиком Ницше бегал.
И в страшном сне бы не приснилось, что станет работать в школе! Мама сказала: «Всё, Илюша, иди в техникум – там стипендию платят». Но в металлургический его не взяли – слишком маленький, медкомиссию не прошёл. «Не расстраивайся, иди в педучилище по классу баяна, там медиков нет», – посоветовала мама, хотя и переживала, наверное. Но после первых же «пятаков» на экзаменах повеселела: «Видишь, Илюшка, тебе сам Бог велел там учиться». Так Илья Оршанский стал Ильёй Михайловичем – дипломированным 18-летним учителем пения. Из личного глубокого интереса вёл хоры. Получал высшее. Мечтал ввести в школе совокупность дисциплин, формирующих музыкальное мышление и творческую импровизацию, и чтобы обязательно давать детям нотную грамоту, позволяющую видеть всё строение произведения графически. Хотел, чтобы у него была собственная обучающая и концертная площадка.
Такая появилась в 80-м – в только что построенной 70-й школе. Открытую там хоровую студию он назвал «ВИТА» – Высокое Искусство, Творчество, Артистизм. В 89-м его выбрали – не назначили! – директором. Удивительно, но ему, неуправляемому, неподчиняемому, диковинному, удалось продиректорствовать 26 лет. Своим хором он и сейчас горит – ни одного больничного не взял, ни одной репетиции не пропустил… Ребёнок, оркестр, провокатор, философ, артист, педагог… и типично еврейская мама – шутит, ругает, опекает, любит.
