В течение пяти лет в нашем городе существовало удивительное «образование» – сельхозкоммуна единомышленников Льва Толстого «Жизнь и труд». В 1932 году в ней проживали около полутора тысяч человек. Они поставляли продовольствие строителям Кузнецкого металлургического комбината, помогали детскому саду и больнице. А в 33-м на районной сельхозвыставке коммуна заняла первое место по надоям молока и урожайности овощей.

Как и многие толстовские общины, «обрадовавшиеся ветру перемен», коммуна «Жизнь и труд» была организована в начале 20-х, арендовав недалеко от Москвы бывшее помещичье имение, ставшее государственной собственностью благодаря одному из первых декретов советской власти – декрету о земле. Образцовое хозяйство быстро шло в гору, но когда в конце 20-х началась сплошная коллективизации сельского хозяйства, высший законодательный, распорядительный и контролирующий орган государственной власти Российской Советской Республики – ВЦИК – принял постановление о переселении толстовских коммун и артелей, и толстовцы «от греха подальше» двинули в «спокойную» Сибирь.

Хватило нескольких лет, чтобы все толстовские коммуны перестали существовать. Дольше всех – с 31-го по 36-й – продержались «Жизнь и труд», переселившаяся из подмосковной Шестаковки в посёлок Абашево города Сталинска, да переехавшие сюда же, в Кузнецкий район, сельскохозяйственная артель «Мирный пахарь» и община «Братский труд». Увы, само толстовство, объединяющее людей вокруг «странных» духовно-этических ценностей, вызывало у новой власти не больше симпатий, чем у «старой». А кому понравиться, когда твои граждане исповедуют ненасильственный безгосударственный образ жизни, земледельческий труд, равноправие, свободу убеждений и верований?!

Вот только в царской России толстовцев, организующих свои общины от Центральной России до Сибири и Кавказа, в основном критиковали в газетах, а в советской стране их арестовывали по обвинению в контрреволюции. Точно такое же обвинение – по статье 58 пп.10 и 14 УК – было выдвинуто и против учителя коммуны «Жизнь и труд» Гюнтера Густавовича Тюрка, переехавшего в 33-м вместе с семьёй из Москвы, где он родился, в сталинское Абашево. В 1936 году во время принудительного преобразования коммуны в колхоз, семь её активистов, в числе которых был Тюрк, оказались в Старокузнецкой тюрьме.

И хотя в начале 30-х ВЦИК ещё не решил, что следует делать с толстовцами, поэтому коммуне «Жизнь и труд» даже оказывалась поддержка, у новокузнецких – вернее, сталинских – коммунаров с самого начала не заладились отношения с местной властью. Кузнецкий райисполком, на чьей территории они поселились, сразу же включил новоприбывших в общий план поставок, обложений и налогов. Коммунары роптали, но все требования – по хлебозаготовкам, сенозаготовкам, поставкам овощей, молока, льна и дорожному строительству – старались исправно выполнять. В общем, особо придраться было не к чему.

И тогда за дело взялось Гороно Сталинска. К учителю истории и арифметики Тюрку, учившего детей по тогдашним учебникам и программе Наркомпроса – «за исключением того, что несовместимо с убеждениями членов коммуны, как единомышленников Толстого» – постоянно наезжали с проверками «товарищи», пытаясь уличить его в

контрреволюции и закрыть школу. Вмешался ВЦИК! Заведующего Гороно вызвали в Москву, где ему объявили официальное разрешение на работу коммунарской школы. А после очередной попытки её закрыть из Москвы пришла подписанная секретарём ВЦИКА товарищем Кисилёвым телеграмма о продолжении занятий «по-старому».

С огромными трудностями, но коммуне «Жизнь и труд» удалось отстоять своё пребывание в Кузнецком районе, а общине «Братский труд» – нет. В 1933 году она была выслана… в тайгу. Но и для коммунаров наступили тяжкие времена – «за контрреволюционную деятельность и организацию нелегальной коммуны» с 1936 по 1940 год были арестовано и осуждено 65 человек. А когда шла Великая Отечественная, в тюрьмы и лагеря отправились ещё более ста человек – за «непротивление злу насилием» и отказ носить оружие.

В январе 39-го «Жизнь и труд» была преобразована в колхоз. А самые упёртые коммунары в 48-м перебрались в село Тальжино Новокузнецкого района, которое они сами отстроили. Они выращивали ранние овощи, что в тогдашнем Новокузнецке-Сталинске было большой диковиной.

А Гюнтер Тюрк – поэт, учитель, толстовец – был арестован уполномоченным Сталинского горотдела НКВД Ястребчиковым одним из первых, ещё в 36-м. Семь коммунаров рассадили в разные общие камеры Старокузнецкой тюрьмы. Свидания с жёнами разрешали раз в месяц. Из-за тесноты спали по очереди. Как и все толстовцы, они были убеждёнными вегетарианцами, но, разумеется, никто их овощами и кашами не кормил. Было мясное и рыбное варево из общего котла. Не хочешь – не ешь. Сидели вместе с рецидивистами. Было сильно накурено – у Тюрка очень страдали больные лёгкие.

Уголовно-следственное дело № 8940 о членах толстовской коммуны «Жизнь и труд» – в четырёх томах – находится в архиве Управления ФСБ по Кемеровской области. В нём сохранилось письмо «прокурору РСФСР товарищу Антонову-Овсеенко» с копией «прокурору Запсибкрая» – Гюнтер Густович написал его почти сразу после ареста, надеясь, что «там разберутся».

«На мои неоднократные обращения к здешнему врачу с просьбой направить меня в больницу мне был ответ, что по 58-й статье никаких снисхождений нет, и что меня может излечить только свежий воздух и свобода. В виду всего вышесказанного я почувствовал себя вынужденным обратиться непосредственно к Вам. Надеясь и ожидая полного освобождения, я убедительно прошу Вас войти в моё положение и отпустить меня на поруки, т.к. иначе я рискую сделаться инвалидом».

Ещё десять лет Гюнтер Тюрк отбывал наказание в Мариинском лагере. После освобождения в 46-м был отправлен в ссылку в город Бийск, где умер в возрасте 39 лет от острой пневмонии на фоне тлеющего туберкулеза. Он получил этот туберкулёз в тюрьме… и там же начал писать стихи и уже не мог остановиться – всё лагерное десятилетие! Сборник этих стихов был издан только в 97-м – почти через полвека после его смерти.

Я притуплённо-равнодушный весь. Во мне теперь одна моя усталость. Мне б отдохнуть. – Хотя бы только малость! Я, никому не видный, лягу здесь. Что мне теперь людская злоба, спесь? –

Прошла обида. Боль ещё осталась. Но и она проходит (эка жалость!). О, если б сон смежил мне веки днесь! Кончается навек мой хмурый день. Пробилась вспышка солнечного света, Но и её перекрывает тень. Ну что ж, всё хорошо. Претензий нету. Жизнь — благо, да. И Бог, конечно, благ. Но только мне уже не надо благ.

Инга Видалова

NK-TV.COM