Однажды на первом или втором курсе литфака в наш студенческий театр «Фаэтон» – был такой у пединститута – пожаловал кемеровский театр «Ложа» Евгения Гришковца с авторским спектаклем «По По»: такой культурный обмен 90-х. Незамысловатые, какие-то детские декорации. Два будто дурачащихся актёра-рассказчика. И известные истории отца «всея» хоррора, неожиданно становящиеся не страшными, а смешными: например, замуровывая друга, герой интересуется, почему тот замолчал – «обиделся, что ли?». А после спектакля автор в длинном вязаном шарфе сидел за столиком маленького «фаэтоновского» бара, с кем-то говорил, что-то пил, – и казался нам, девчонкам-первокурсницам, ужасно важным и взрослым, утомлённым и немного надменным. В общем, «настоящим» писателем.

В следующий раз мы встретились уже по разные стороны экрана: разыгравшаяся годовалая дочка никак не хотела засыпать – и я включила телевизор. А там какая-то поздняя передача про культуру – и кемеровчанин Гришковец, ставший калининградцем. Он в то время буквально заворожил столичную интеллигенцию: на Гришковца лился дождь из «Золотых масок», театры покупали его пьесы. Укачивая малышку, я подумала: какой молодец! А потом были новые встречи: «Как я съел собаку» и «Дредноуты» – мои любимые моноспектакли Евгения Валерьевича. Страшные и смешные. Лёгкие и серьёзные. По-детски незамысловатые. Не требующие ни крика, ни беготни по сцене – просто искренне рассказывающие о самых важных в жизни «мелочах». И вот мы снова встретились: за несколько часов до премьеры «Весов» в Новокузнецком театре драмы.

– Евгений, как вы оцениваете происходящее на большинстве сегодняшних театральных сцен?

– В России удручающее состояние драматургии. С одной стороны, современных авторов вроде бы много, но они одинаково безлики и едут по накатанным рельсам. В 98-м мы – и я – жили и горели новой драмой, но то, что сейчас видят зрители – английская калька, – бессмысленна для русского театра. Я всегда это говорил: «модные» сегодня спектакли, созданные в контексте социальной экзотики, рассказывают о странных и, в общем-то, подавляющему большинству не интересных переживаниях и перипетиях жизни зэков, наркоманов, проституток, бомжей, трансгендеров. Причём эти персонажи берутся даже не из среды Москвы или Петербурга, а откуда-нибудь из такого слоя провинции, как, например, Полысаево.

– Вы считаете, что такие пьесы и персонажи не понятны зрителю?

– А зачем их показывать? Герои этих пьес не ходят в театр. И уж точно они незнакомы столичной театральной публике. Проще сходить в зоопарк и посмотреть на слонов и жирафов – получите такое же ощущение. Я считаю, что именно поэтому актёры так называемых современных пьес бесконечно бегают по сцене и орут – они просто не понимают своих персонажей: как те живут, чувствуют, взаимодействуют. А режиссёры не могут объяснить этого актёрам – они сами ничего не знают. В итоге приходят зрители – и тоже остаются в недоумении. А если принять во внимание тот факт, что и авторы пьес очень плохо понимают своих героев, то выходит какой-то геометрически бессмысленный абсурд.

– А каким, на ваш взгляд, должен быть современный театр?

– По-настоящему современного театра мы на сцене не видим. А он во все времена был о том, что происходит прямо здесь и сейчас и поэтому понятно, близко, вызывает у людей живые эмоции и сопереживание. Володин, Вампилов, Розов, Арбузов – все они были современными тогдашнему зрителю, а до них – те же Островский и Чехов. А сегодня с бедным Чеховым творят что-то непотребное: какие-то видеоэкраны, медведи на сцене. Человек, особенно в провинции, наивно полагает, что это какое-то невероятное «прочтение», прорыв, который ему непонятен в силу его недостаточной «окультуренности». Вот, думает, сейчас помучаюсь, ещё в церковь схожу – и можно потом ехать в караоке и пить там до утра.

– Какие спектакли нужны сегодня зрителям?

– Реалистическая драматургия, про сегодняшнего человека. Но её катастрофически мало, она не доходит до театров. Писать такие пьесы очень трудно – драматург должен знать и понимать свою жизнь, родителей, друзей, семью, себя. Это сложно и ответственно, а главное – всё это нужно искренне любить. Я последний из могикан – и, уверяю, не получаю от этого удовольствия. Художнику необходим контекст, а я остаюсь вне контекста.

– Почему вы взялись сами режиссировать свою пьесу «Весы»?

– Ставят мои пьесы молодые режиссёры – и начинают что-то выдумывать: на сцене появляются какие-то нелепые интерьеры, у актёров – какая-то нелепая речь нараспев. И опять же эти жуткие видеоэкраны – они имеют право на существование, только если по ходу спектакля герои смотрят видео. Просто эти ребята не знают, как предложить актёрам быть настоящими. Конечно, из-за этого я и решился сам режиссировать «Весы». Обратите внимание: там всё предельно реалистично – за весь спектакль даже свет только один раз меняется. Нашему художнику – она из Москвы – я сказал: походи дня три по улицам, покатайся в общественном транспорте, побывай в разных учреждениях, – чтобы увидеть, как здесь одеваются люди. А через несколько дней она пошла вместе с артистами в обычные здешние магазины – и там была куплена вся одежда героев.

– Может, режиссёры просто боятся браться за реалистические постановки?

– Отсутствие соответствующей режиссуры, – какая была в современном Чехову или Вампилову театре, – огромная проблема. При этом у нас есть замечательные режиссёры, большие мастера, но все они словно остались в своих постмодернистских дворцах – и оттуда показывают очередные «прочтения» и «прорывы» зрителю, чувствующему себя от увиденного не очень-то уютно. Всё это будто неразмыкаемый круг страха: драматурги боятся писать, а режиссёры – ставить пьесы про людей, которые живут здесь и сейчас.

Сделаешь про сегодняшнего человека, а зрители начнут: так не говорят, не одеваются – и вообще всё это чепуха. Только кто же уважает трусов?

– Вы не раз признавались в большом влиянии города, где родились, на всё ваше творчество.

– Да, что бы я ни писал, я пишу про Кемерово: и все мои пьесы, которые с успехом идут на столичной сцене, во МХАТе, – тоже про Кемерово и кемеровчан. В городе, где я родился, у людей совсем другое отношение друг к другу, чем у москвичей – и коренных, и понаехавших. Но это не значит, что московская публика не понимает моих героев: понимает, хочет таких же взаимоотношений, может, даже тоскует по ним. Однажды меня спросили, что «сделало» кемеровского писателя Гришковца – как петербуржца Достоевского, украинца Гоголя. Я задумался: и, правда, что – такое кемеровское – я транслирую все эти годы. Ведь в Кемерово нет ни великих или хотя бы каких-нибудь архитектурных памятников, нет природных красот – вообще ничего. Кроме людей, которых можно любить. А я люблю.

– Почему же тогда уехали?

– Потому что появилась естественная необходимость уезжать: а родился бы в Калининграде – уехал бы из Калининграда. Я остро чувствовал: мне нужен другой адрес – просто я не знал другого адреса. Писал новую пьесу, мы её репетировали, раз десять показывали – и к нам приходили две тысячи зрителей, которых я знал чуть не поимённо. В Кемерово я сделал всё, что мог, дальше оставалось только тиражировать себя. А это мне было уже не интересно, только мои желания, требования, поиски казались непонятными и ненужными моему окружению, даже начали вызывать раздражение. Зачем что-то менять, если и так всё нормально, привычно, приятно?

– И, правда, зачем?

– В моей жизни появилось много лишнего – я «оброс» всем, чем можно было обрасти, чтобы кормить свой театр: у нас был бар, я входил в Совет по культуре при тогдашнем губернаторе Кузбасса Кислюке. Но мне всё это было не нужно: я мечтал уехать туда, где никто не знает Евгения Гришковца, – и писать, писать, писать. В общем, хотелось обострить свою жизнь: поэтому и уехал – не из Кемерова, а от старого себя к себе новому. А был бы движим эмигрантскими настроениями – всю жизнь потом пришлось бы доказывать, что не зря уезжал.

– Что было самым трудным на новом месте?

– У нас в России есть такая особенность: всё, что не Москва, – провинция. Только там можно реализоваться. Но там совсем не хочется жить. Для жизни мы выбрали Калининград: красиво, тихо – и до столицы недалеко. Мы – это я, жена, родители – все Гришковцы уехали вместе. И это здорово помогало. Самым тяжёлым было привыкнуть к тому, что тебя теперь совсем никто не знает. К тому времени в Кемерово у меня было имя – и почитатели. Гуляешь летом по набережной Томи – и со всеми, кто идёт, навстречу, здороваешься.

– Что вам дал тот период жизни и творчества?

– Многое. Я ведь этого и хотел: оборвать всё лишнее, закрыться, сконцентрироваться. Просто жить и писать, как получается, даже не зная – выйдет это когда-нибудь кому-нибудь показать или нет. И так прошло два года. Я научился работать в одиночку, быть один – рядом ведь не было «Ложи», друзей. И когда пришёл успех в 2000 году, я уже накопил необходимый багаж – были написаны две пьесы, подготовлены два спектакля.

– Вы часто бываете в Кемерово?

– Все мои близкие живут в Калининграде: родители, дети, жена, с которой мы в браке 27 лет. Правда, старшая дочь учится в Москве. Но в Кемерово я всё равно постоянно возвращаюсь, участвуя время от времени в разных региональных событиях. В прошлом августе меня приглашали на День шахтёра – это главный праздник для кемеровчан. А после нынешних новогодних каникул в Кемеровском областном театре драмы я начал репетиции спектакля «Весы».

– А с новым губернатором Кузбасса познакомились?

– Встречались несколько раз – он мне нравится: видно, что человек амбициозный, находится на пике карьеры, хочет реализоваться, искренне заинтересован в развитии города и области. И современный театр его интересует – из-за съезда угольщиков в Новокузнецке Сергей Евгеньевич не смог приехать на премьеру. Но он был на нашей генеральной репетиции, потом долго общался с актёрами. А на следующий день мы представили «Весы» кемеровчанам. Билеты на премьеру были раскуплены за месяц – в театре аншлаг. Только в партере, на самых завидных местах, зияют «дыры» – больше сорока свободных мест. Видно, узнав, что Цивилёва на спектакле не будет, не пришли и чиновники, которые просто хотели перед ним засветиться. Вот такая отрыжка тулеевских времён.

– Новокузнецк хорошо знаете?

– Не берусь судить о Новокузнецке – таких городов вообще единицы в стране. Тут очень сильные центробежные настроения, остро ощущается противостояние с областным центром – Кемерово. Наверное, так сложилось исторически. И одновременно я вижу, что Новокузнецк вобрал в себя худшее от большого города – и посёлка. Всё это закручивается и перекручивается, превращаясь в причины здесь не жить. Мыслящий человек понимает: мы живём только для того, чтобы работали эти заводы. Это цинично, неприятно: ведь твоя жизнь, чувства, мысли – всё обесценено.

– Кемеровчане и новокузнечане сильно отличаются друг от друга?

– На самом деле кемеровчан и новокузнечан многое объединяет. И то, что копейка здесь достаётся тяжело – это не только труд, но и здоровье. Просто жить в Новокузнецке и в Кемерово с их чёрным снегом – никому не пожелаешь. Но люди в обоих городах – на вес золота: у них живые искренние реакции, они испытывают и понимают подлинные чувства, умеют сопереживать. Я сидел на кемеровской и новокузнецкой премьерах «Весов» прямо в зрительном зале и слышал, как кемеровчане и новокузнечане по ходу действия не сдерживают своих эмоций и даже громко обмениваются с героями собственным мнением, – и мне это нравилось! А вот на спектакле в московском театре такое немыслимо.

– Как шли репетиции, с местными актёрами быстро нашли общий язык?

– Новокузнецкий спектакль «Весы» ничем не отличается от того, на который ходят москвичи во МХАТ: те же декорации и уровень работы актёров. Это не туфта – настоящее, хотя за него не переплачиваешь, как за китайские фрукты или лекарства. В Новокузнецке первоклассные артисты. Я приехал готовым: знал, что и как будем делать. Был заряжен репетиций на двадцать – напополам с актёрами кемеровского и новокузнецкого театров. А хватило восьми для каждого. Остальное – прогоны. Сначала кемеровчане ревновали – это нормально. Но в процессе работы родился взаимный интерес, поддержка, сотворчество. Новокузнечанам пришлось репетировать не на родной сцене – и на прогонах кемеровские актёры смеялись даже громче зрителей, чтобы поддержать коллег.

– Вы строгий режиссёр?

– Я бесконечно люблю артистов и хочу, чтобы они любили меня. А если зрителям что-то не понравилось в спектакле: все претензии ко мне – это я решил, что именно так будет хорошо и правильно. За всё время совместной работы у меня не было ни одной причины нервничать, даже интриги не возникали или какие-то технические проблемы, я ни разу не повысил голоса и вообще получил огромное удовольствие. Когда я пишу, делаю моноспектакли – это всегда происходит в одиночестве. Так удобно, но невесело – в коллективе гораздо веселее.

– Муки творчества, замкнутость – это обязательные атрибуты писательства?

– Я считаю, что интраверты пишут скучные вещи, ну а те, кто любит людей и жизнь, – жизнеутверждающие. У меня никогда не бывает мук творчества – скорее, я мучаюсь, когда долго нет нового замысла. А когда пишу – всегда испытываю большую радость. В это время, если честно, я не вполне человек – просто некое существо, которое производит текст. Как тутовый шелкопряд, который ест и выдаёт шёлковую нитку.

Записала Инна Ким

Фото Jessica Wylde

NK-TV.COM