Моя мама родилась через полтора года после войны, а впервые узнала, что такое яйца и сливочное масло только в 1956-м. И всё-таки она появилась на свет. Стала четвёртым ребёнком у Софьи Железняк – и третьим у Ивана Харламова. Если бы не война, эти люди никогда не встретились бы, а значит, не было бы ни мамы, ни меня, ни моей уже 17-летней раскрасавицы-дочки. Но эта проклятущая война слишком рано отняла у меня дедушку и бабушку. Я ни разу в жизни не видела первого. И плохо помню вторую. Мне их всю жизнь не хватало! И сейчас не хватает. Знаете, какими глазами я до сих пор смотрю на стариков?!
Иван Харламов, мой дед, родом из азовских казаков. До войны он жил в маленьком и сонном приморском городке по имени Ейск, был женат, воспитывал двух детей. Когда его отправили на фронт, он был уже, можно сказать, в годах – точно за тридцатник! Взял с собой бумажную иконку, которая последние сорок лет хранится у моей мамы. Уж не знаю, каким истовым верующим он был в мирное время, но когда его начали убивать – сначала на фронте, потом в немецких концлагерях, – молился неистово. Говорил моей бабушке, что только вера «там» и спасала.
Но ни бумажная иконка, которую он прятал на груди в специально сшитом бязевом мешочке, ни горячие молитвы не спасли солдата Ивана (вот ведь знаковое имя!) от немецкого плена, куда его трусливо и подло сдали вместе с сотнями таких же солдатиков. И брошенных в мясорубку, а затем преданных пленных «Иванов» в вагонах для перевозки скота отправили в Германию.
Так мой дед оказался в своём первом немецком концлагере – их было много. Хватило на всю войну. Его самое страшное военное воспоминание – безумное, жуткое, нечеловеческое чувство голода. Он заставляла Ивана Харламова участвовать в многократных побегах. Только как это могла осуществить горстка безоружных, истощённых, избитых русских солдат, скажите, пожалуйста? Это же вам не фильм «Диверсанты»!
Каким-то чудом, но они каждый раз, и правда, бежали! Чтобы тут же постучаться в ближайший аккуратный немецкий домик и попросить хлеба. Его оборванным русским солдатам обычно выносили. Но хозяева домиков, даже не пытаясь ничего скрыть, сразу же звонили кому следует.
Едва Иван выходил на улицу, прижимая к груди драгоценную краюху, как на него и его товарищей набрасывались злющие немецкие овчарки и, обильно поливая бешеной пеной, рвали в клочки концлагерскую робу и жёлтое от истощения тело. А мой дед в это время, упав на живот, торопливо глотал добытый милостыней немецкий хлеб!
Однажды бегунам удалось довольно далеко уйти от своего концлагеря. Мимо проходила стая крыс, разжиревших на трупах таких же русских солдат, являвшихся побочным продуктом всех немецких концлагерей. Мой дед в ужасе остановился. Но, наверное, опять помогла иконка – крысы прошли мимо. А по пути они легко разметали гигантский стог сена. Так что сожрали бы – не подавились.
После окончания войны Ивану Харламову опять не повезло: концлагерь, где он находился, освободили американцы. И моего деда снова отправили в вагоне для перевозки скота. Правда, на этот раз, в советском и на советскую Родину. Почему-то репатриированных, а именно к ним относился дед Иван, не пускали домой к семьям, а пересылали подальше. И бывший житель Ейска оказался в уральском городишке Коркино за тысячи километров от жены и детей.
Там-то и жила моя бабушка Софья Железняк. Одна с тремя «проглотами» она осталась ещё до войны. Их отца забрали прямо с завода, где он работал мастером, по обвинению в шпионаже в пользу японской разведки. Потом разобрались и отпустили, но он быстро умер.
Всю войну бабушка разгружала уголь, упавший с железнодорожных вагонов. И не только за себя, но и за свою напарницу, крутившую любовь с начальником. Пожаловаться на эту стерву она не могла – вмиг бы вылетела с такой «хлебной» работы! И чем тогда, спрашивается, кормить детей?
Старшая уже ходила в школу, а младшие в детский сад, куда моя бабушка отдавала детские карточки. Но – все это знали! – женщинам, которые работали в детских садах военного времени, самим надо было что-то принести домой, в семью. Вот они и поднимали малышей из-за стола пораньше, а то, что маленькие глупыши не успевали съедать, забирали сами.
Дети просили есть постоянно! Страшнее всего было бабушке, когда какие-то сволочи украли её продуктовые карточки. Горе было такое, что она помнила о нём до самой смерти!
Немного спасала картошка, которую она припасла в погребе. А однажды, возвращаясь домой с последними оставшимися картофелинами, Софья Железняк увидела потерявшегося козла. Она загнала его в погреб и убила голыми (!) руками.
Тот даже не пикнул! А бабушка ужасно боялась, что хозяева козла его услышат – тогда её точно растерзали бы на месте! Потом она приходила к погребу уже с топором и таскала домой жёсткие и вонючие куски козлиного мяса. Это было настоящее счастье! Если бы не тот глупый старый козёл, моя бабушка просто не дожила бы до мая 1945-го. Бог помог? Но Софья Железняк не верила в Бога. Она всю жизнь говорила: если бы Он был, ни за что не допустил бы таких страданий.
Несмотря на то, что бабушка получала рабочие карточки, садила картошку и даже убивала заплутавших козлов, к окончанию войны она «опухла» от голода. Удивительная болезнь, правда? Человек хронически голодает, а выглядит полным из-за нарушения обмена веществ.
А дети подрастали, и еды им нужно было всё больше и больше! В 1945-м она случайно встретила Ивана Харламова – он помог ей донести до дома мешок картошки. Их любовь началась с того, что он пожалел её детей. Наверное, они напоминали ему тех, что остались в далеком Ейске и кого он не обнимал долгие годы.
Дед стал приносить бабушке какие-то нехитрые продукты. Она готовила, звала его к столу, а он говорил: «Накорми сначала детей». Вот за эту доброту, за то, что чужой, изголодавшийся и исстрадавшийся человек пожалел её и накормил её детей, она его и полюбила. И родила от него девочку (мою маму), которую дед назвал Надеждой. Так звали одну из трёх христианских сестёр-великомучениц. А ещё моя мама была его личной надеждой: на жизнь, настоящую жизнь без войны.
А когда репатриированным разрешили вернуться домой, Софья Железняк сама проводила Ивана Харламова на поезд. Расставались они навсегда – как тогда казалось обоим. Дед ехал к своей жене и своим детям – и бабушка это понимала. Она чувствовала к нему одну лишь благодарность. Единственное, он обещал, что обязательно поможет поднять на ноги маленькую Надю!
Дед не знал, что дома его уже давно никто не ждёт. Жена пропавшего без вести солдата ещё во время войны сошлась с его младшим братом, и у них даже успел появиться на свет маленький сын. Наверное, ей тоже как-то хотелось выжить и поднять на ноги детей.
Оба брата тогда здорово выпили и, было дело, подрались. А потом Иван Харламов сел в поезд до Коркино. Чтобы спустя несколько месяцев умереть на руках моей бабушки. Уж слишком много всего страшного, тяжёлого и несправедливого выпало на долю солдата Ивана!
В общем, война его все-таки догнала, хотя он толком-то и не воевал. Иван Харламов умер в 1949-м от воспаления мозга. Просто не выдержал организм. И Софья Железняк опять осталась одна. Уже с четырьмя детьми.
Тайком от старшей ребятни она каждую получку совала в кулачок младшей дочке мятый рублёвик на пряники. Потому что мой дед, умирая, всё метался на узкой больничной койке и горько всхлипывал: «Наденька… Надя!» Как же ему было, наверное, больно и тяжко, что его надежда на жизнь, его крошечная дочка, такая слабая и беспомощная, остаётся без него!
Софья Железняк умерла, когда мне не было и восьми лет. Я запомнила свою бабушку, мамину маму, в тот момент, когда она открыла нам дверь. У бабушки были абсолютно белые волосы, а на круглом трёхногом столе в зале лежали огромные бордовые яблоки. И это – белое и красное! – меня пятилетнюю поразило в самое сердце.
Чужой дом. Незнакомая женщина с улыбающимися молодыми глазами и ужасно старыми (седыми) волосами. Всё это было каким-то удивительным, даже таинственным и пугающим. Но тут бабушка прижала меня к своему большому животу.
И я сразу же узнала её запах, который, оказывается, остался в памяти ещё с тех пор, когда мамина мама приезжала со мною нянчиться.
Года через три мама, уже одна, ездила на бабушкины похороны и привезла с собой самодельный вельветовый кошелёк (жёлтый с зеленоватыми цветочками), который долго сохранял запомнившийся мне запах. Я забиралась в шкаф и нюхала сшитый бабушкой кошелёк, недоумевая, почему она исчезла, а её запах остался.
Потихоньку от мамы я рассматривала фотографии с бабушкиных похорон и всё равно ничего не могла понять. Бабушка лежала в гробу, в нелепом белом платочке, со сложенными на большом животе руками, и я никак не могла соотнести то, что видела, с этим родным запахом. И с блестящими бордовыми яблоками, которые бабушка купила для меня три года назад.
Наверное, это оттого, что сама я не была на бабушкиных похоронах, поэтому для меня бабушка как будто и не умерла. Просто исчезла из моей жизни – и всё. Я только помнила, что мама вернулась домой какая-то чужая. Часто плакала. А потом всё стало, как раньше.
У нас в семье хранятся две реликвии – бабушкин кошелёк и крошечная бумажная иконка Божьей матери с младенцем Христом. Ветхая до прозрачности, вся истёртая, штопаная-перештопанная неумелой мужской рукой грубыми косыми нитяными стежками. Она была с дедом Иваном и на войне, и в Германии, и когда после освобождения его отправили не домой в Ейск, а в чужой незнакомый уральский Коркино.
Это единственное, что нам осталось. Вместо фронтовых треугольников и фоток у рейхстага. На долгую страшную память! Вот такая она – моя война.
Инна Ким
NK-TV.COM
