В списках не значится: судьба сержанта Савченко

«Родился я в советской Белоруссии в селе Бороньки. Потом родители перебрались в станицу Старолеушковскую Краснодарского края. Там тоже работали в колхозе. Было у меня три сестры. Когда началась война, я уже учился в 9-м классе. Немец быстро наступал, взял Дон, и нас, всех мальчишек, отправили рыть траншеи. Мама плакала. Я ведь с детства болел очень. Всё время с ангиной. Как же такой слабенький сыночек – и вдруг в холодных мокрых траншеях? Боялась за меня, что не выдержу…» 

Так начинались воспоминания о войне Василия Петровича Савченко. Мы сидели в комнате ветерана. Майское солнце играло красками бесхитростных картинок, которые Василий Петрович показывал мне с затаённой гордостью. Он с детства хорошо рисовал, мечтал стать художником. Да война помешала. А потом что? Торопилась, летела жизнь. Он встретил девушку, ставшую его судьбой. Родилась дочка. А годы спустя появилась любимица-внучка.

Удивительный человек! Он не только помнил в мельчайших подробностях, как копал траншеи, воевал, умирал. Он всё время над собой посмеивался. С улыбкой рассказывал о вещах, которые страшно даже представить. Старенький. Больной. Глухой после взрыва на берегу Керченского залива. В 2000-х его парализовало. Но он снова выкарабкался, как выкарабкивался из объятий смерти множество раз на той войне. Ходил, хотя и с палочкой. По утрам делал зарядку. 

• 

Только с каждым годом их становится всё меньше и меньше – знающих цену Победы, помнящих правду о войне. Если честно, мало кто остался. В Новокузнецком городском совете ветеранов мне сказали, что в списках за 2018 год участник ВОВ Василий Петрович Савченко уже не значился. Но пока он был жив, ничто не смогло его сломить! 

Я привожу рассказ Василия Петровича таким, каким его услышала. Потому что это очень важно – знать и помнить. Потому что только тогда понимаешь, что мы единый народ, и Победа у нас одна на всех.

«…Нас пешком погнали – ночью мы шли, а днём прятались в сараях от самолётов. Шли в сторону Сталинграда, но в Сальске нас повернули на Ростов, который наши сумели отбить у фашиста. Копал противотанковые рвы, пока 18 лет не исполнилось. Тогда уже направили меня в стрелковую дивизию, оборонявшую Крым. Она понесла большие потери и прибыла в Краснодарский край для пополнения состава. А из кого его пополняли? Из таких, как я, мальчишек. 

Три месяца я проучился в сапёрном училище – и сразу на передовую. Нам даже не объявили наших званий – это потом я узнал, что теперь сержант. Моя дивизия сначала воевала за Краснодар. Оттуда нас отправили в Новороссийск. И кораблями десантом в Керчь. 

Меня определили в сапёрный взвод при командире полка. В 50-ти метрах от нашего окопа находился командный пункт. А у нас в окопе были печурки – мы в такую печурочку залезали вдвоём и спали. Ночью копали ходы, по которым доставлялись боеприпасы и продовольствие. Днём сидели в окопах. Немец этот силы подтянул огромные, и авиации, и танков, так что наши Феодосию не смогли взять. Пришлось откатиться до Керчи.

Уже почти весь Крым был под фашистом. Шли ожесточённые бои за Севастополь. Зажали нас на берегу Керченского залива. Продуктов нет, патронов нет, сверху вражина самолётными бомбами утюжит, и головы не поднять. Какие наши катера через залив прорывались, так они немного продуктов и боеприпасов нам подбрасывали да раненых забирали. А мы, пока живые и целые, оставались стоять на берегу. 

Кто на чём пробовал переплыть. Кто камеры автомобильные на себя надевал, кто какие-то лодчонки из кустов вытаскивал, кто плоты вязал. Только мало кто даже до середины залива доплывал живой – фашистские самолёты над головой висели. А кому удавалось доплыть, – течение в море уносило. Оно там очень быстрое. Много товарищей потонуло.

Топтался я на берегу вместе со всеми. Тут кто-то рыбацкий баркас в скалах нашёл. Все туда набились. Да так, что он ещё не отплыл, а вода уже через борт хлынула. Вижу: дело- дрянь. Выскочил. Метров 30 проплыл, выполз на землю. Авиация колотит. Рядом снаряд разорвался, и меня накрыло. Глаза забило землёй. Оглушило. Я сознание сразу потерял, а очнулся оттого, что меня кто-то в бок толкает. Глаза открываю: немцы! Так я в плену оказался. Это было в мае 42-го.

Немцы гнали нас через весь Крым. Жара стояла страшная – хоть и май. Пить не давали. Всё отобрали. Вот бежишь по какому-то ручейку, наклонишься на бегу, пилотку с головы стянешь, черпанёшь воды и пьёшь. А вверху по течению раздутая лошадь лежит. Многие тогда брюшным тифом заболели, я тоже. Уже больного меня в Житомир пригнали. Там здоровых от нас отсеяли и в Германию повезли на работы. А нас погнали дальше – умирать. Сначала в Санки, потом в Перемышль. Везде были фашистские концентрационные лагеря.

Все лежим в конюшне без окон, без дверей. На соломе вперемешку тифозные и раненые. Наши пленные врачи как могли без лекарств нас выхаживали. Впятером ещё живые лежим – рядом шестой уже мёртвый. Не знаю, что меня спасло. Может, мамины молитвы. Как-то начал поправляться. Врач, который за мной ухаживал, стал меня понемногу подкармливать. Немцы к тифозным боялись заходить – так наши врачи об умерших только на следующий день докладывали, а пайку, которую на них выдавали, между выздоравливающими делили.

Той пайки было – пол-литра жидкого супа из турнепса, 200 граммов хлеба пополам с опилками, 25 граммов маргарина да кофе. Только лишняя ложка супа, кусочек хлеба – это не просто еда. Это был шанс на жизнь. Правду сказать, немцы такой же хлеб и сами ели. Они разные были, эсэсовцы – так злющие, сволочи. А были и такие охранники, которые закрывали глаза, когда нам местные жители хлеб бросали. 

Это я уже стал ходить, и меня записали в гробовую команду. Когда хорошие охранники попадались, мы собирали с земли брошенные местными кусочки хлеба и сразу же их в рот запихивали. А если эсэсовец охранял, то он тебя прикладом по горбу и заставит хлеб выбросить, да ещё его ногой растопчет.

Было нас в гробовой команде десять человек. Дали нам телегу. Мы на неё мёртвых с ледника вытаскивали и потом на себе эту телегу за город тащили. Там могила была вырыта метров 20 длины и шириной в человеческий рост. Складывали мертвецов штабелями, сверху немного землёй засыпали. На следующий день новых притаскивали. И так,пока могила не заполнялась. Кажется, тысяч 50 мы туда уложили. Большой деревянный крест поставили.

А как наши стали наступать, нас в Легиново перегнали – это в Польше. Двухэтажные нары там были, матрацы, одеяла, подушки, сплетённые из соломы. Кормили худо – на вид мы мало от скелетов отличались. А работали тяжело – разгружали вагоны на железной дороге, носили шпалы и рельсы, которые немец на Украине награбил. Одну шпалу тащили вчетвером. 

У каждой четвёрки был свой конвоир. Попадались очень злые. Кричит: «Ты русская свинья!» А сам прикладом двоих из-под шпалы выбивает, хотя мы и так едва стоим. Упадём как подкошенные, а сверху ещё и шпалой придавит. Лежим, двинуться не можем, а фашист прикладом лупасит. Я тогда опять каким-то чудом живой остался.

К тому времени наши в Польшу уже вошли, а концентрационный лагерь в Легиново – это всего в 40 километрах от Варшавы. Нас опять погнали – я-то думал, что расстреливать. Уже потом узнал, что тогда советских пленных целыми барками в реке топили. Но, видимо, немцу мы для работы были нужны. Набили нас в вагоны так, что все стояли – не шевельнуться. Снова многие умерли – не выдержали дороги. А я снова среди выживших оказался. 

Наш концентрационный лагерь был в городе Клаусдорфф, что в 60 километрах южнее Берлина. Там я тоже вагоны разгружал. А как наши к Берлину начали подходить, всех пленных прямо ночью подняли. С нар прикладами выбивали. Снова подумал, что будут убивать. Многие говорили, что нам конец. Но вместо этого нас опять куда-то погнали. На дороге народу столько: беженцы из местного немецкого населения, власовцы. Все от нашей армии драпали. Боялись мести. Власовцы на подводах ехали. А мы, скелеты, – пешком, с конвоирами. Если отстал, упал, то просто пристреливали, и всё. Много кого так пристрелили.

А с неба обстрел из американских самолётов. Они не разбирали по кому, по власовцам или по немцам. Как самолёт идёт, охрана сразу на землю. А мы должны в кучку сбиться и стоять. Так американцы нас перелетали – не трогали. Мы с моим другом Мотренко Иосифом Емельяновичем суматохой воспользовались – и ну оттуда дёру. Я с ним в лагере подружился. Он был с Полтавы, на десять лет меня старше, хороший, добрый.

Мы думали затереться среди гражданских. Да куда нам, таким полосатым? Не промахнёшься. Охранник за нами побежал. А сбоку как раз власовские подводы проезжали. Это меня с Мотренко и спасло. Сначала фашист стрелять не стал, чтобы своих предателей не задеть. А когда автомат на нас навёл, власовец, что в последней телеге ехал, на него свой наставил: не трогай. Потом посадил нас на подводу, и мы вместе с власовцами в Любек приехали, а он находился в американской оккупационной зоне.

Американцы всех власовцев прямо на телегах в лагерь загнали. И нас вместе с ними. Получилось, что из одного плена мы сбежали и прибежали в другой. Они лошадей стали резать, обед варить. Меня и Мотренко тоже всё время кормили. Тут слух между ними прошёл, что их должны отправить в Данию. Мы с другом всполошились, а нас-то туда зачем? Мы же не власовцы. Эх, была не была. Решились на новый побег. Подняли ночью проволоку, пролезли и скрылись между частных домиков. Вышли на центральную улицу – там американский патруль. Кричим: «Мы русские!»

Отвели нас на какой-то сборный пункт, где нашего полосатого брата было полно. Кормили очень хорошо. Потом приехал советский офицер, стал агитировать, чтобы на Родину возвращались. Мы же на американской территории были. Американцы нас в вагоны посадили, продуктовые подарки дали, перевезли в советскую оккупационную зону. Там всех по возрасту разделили. Кто старше 30 – того поездом на Родину отправили. А мы опять пешком потопали. Так я всю войну и проходил.

Шли от самого Берлина до белорусского Волновыска. Всё лето шли. Полных три месяца. По 30 километров в день получалось с привалами. Там ёлок наломаем, постелем, отдыхаем. Кухня впереди ехала, еду нам готовила. Ничего. Нормально шли. Только по домам нас не отпустили, а разбили по группам и на великие стройки страны отправили. Я оказался в Кемерово разнорабочим на шахте. А мой друг – в Иркутской области. 

Уже в Кемерово меня в особый отдел вызывали на допрос. Как в плен попал, почему не застрелился? Спрашивали про предателей из пленных, полицаев, которые у немца выслуживались. Я их очень хорошо запомнил. Особенно много среди них украинцев было. Они на вышках стояли с автоматами, чтобы нас охранять. Только люди – везде люди. Мотренко Иосиф Емельянович ведь тоже с Украины был.

22 года мне исполнилось. Работал я на шахте. И опять вагоны разгружал и шпалы укладывал. Пригнали к нам немцев и наших заключённых. Меня для их охраны направили. Даже повысили потом и перебросили в лагерь на Болотной, в Новокузнецке. Только я очень не хотел там работать. Но сколько ни просился – не отпускали. 

Зато в 47-м нам, бывшим пленным, разрешили повидать родных. А я ведь своих семь лет не видел – только письмо написал, когда до Белоруссии дошли. Всем желающим тогда бумагу выдали, чтобы семьям могли весточку послать.

Отец на фронте без вести пропал. А от меня и духа не было. Ни похоронки, ничего. Мать все слёзы выплакала. Станица во время войны под немцем была, но сестрёнки и мама живые остались. А когда я приехал, две сестры уже замуж вышли, а младшая школу заканчивала. Документы никому не давали, а без них из колхоза не уедешь. Я пошёл – выхлопотал сестрёнке паспорт, и она в Днепропетровск к родне уехала, семья там у неё появилась, дети.

В колхозе разорено всё было, голодно очень. Вот мама мне и говорит, чтобы я назад возвращался, если там лучше. Так я окончательно стал сибиряком. Потом ей написал, чтобы она у председателя бумагу выпросила, что она одинокая и больная. Только с этой бумагой и смог уйти из лагеря. Выучился на слесаря. Работал. Рационализатором был. Меня уважали, премировали всегда, награждали». 

Инна Ким

NK-TV.COM