Когда Аня думала о войне, она всегда вспоминала страшное, белое: перепуганное мальчишеское лицо лётчика из падающего на хаты самолёта. Внизу стояли вперемешку мальчишки и девчонки – и среди них Аня. Все задрали головы да так и застыли. Не могли отвести глаза. Не пытались убежать.
Ребятня высыпала на улицу, когда высоко в небе появилась будто игрушечная тупоносая машинка с пятиконечными звёздами на боку и хвосте. Её преследовали и загоняли чёрные самолёты с белыми крестами. Как стая голодных люто-зимних волков беспомощную ушастую добычу. Вдруг один из крестов словно прыгнул на загнанный самолётик со звёздами – тот начал падать.
Звёзды становились всё ближе и больше. В кабине намертво вцепился в штурвал солнечноволосый веснушчатый парень. Он будто летел с размаху на Аню. А его лицо – конопушки, губы, даже глаза! – совершенно вылиняли. Стали белыми-белыми. Как снег. Наверное, ему ужасно страшно было умирать.
Всё случилось в минуту, а запомнилось на всю жизнь. Самолёт взорвался за огородами. Никто тогда не пострадал. Только ближние крыши сдуло огненным сквозняком. Словно и не бывало.
Война пришла прямо к ним. Гремели взрывы. Ревела и визжала скотина. Пули – как купающиеся в пыли стрижи – взмётывали на дороге высокие жёлтые фонтанчики. Деревня была в чёрном дыму. Горели хаты, горел хлеб.
Батя всё время пропадал на станции. Появлялся дома редко – поест и сразу спать. Говорил, проснувшись и торопясь на железную дорогу, что на восток идут нескончаемые эшелоны с эвакуируемыми заводами. А как закончились заводы – он пошёл воевать.
Мамка вырыла в огороде землянку. И когда начинался новый налёт, Аня хватала малышей и сломя голову бежала туда прятаться. Навидалась она белых крестов – ужас сколько! Они летели в сторону города – и обратно. Каждый день. У, ненасытные!
Из-за того, что кругом всё погорело, деревня начала голодать. И дети искали прошлогоднюю гнилую картошку на колхозных полях. Завидев в небе белые кресты, они сразу падали на землю и зажмуривались. Казалось, от этого страх становится чуть-чуть поменьше.
Однажды сверху зашёл немецкий самолёт – и начал расстреливать детей. Многих убил. Рёв в деревне был несусветный.
А тут немцы пришли. Переловили визжащих поросят. Те отчаянно сопротивлялись – как красноармейцы! У Ани от жалости захолонуло сердце.
Чужеземные солдаты подчистую выгребли деревенские запасы. Всю колхозную скотину увели. Заняли самые большие и красивые хаты.
Ребята ходили собирать горелое зерно. Старики делали ручные мельнички, – и из этой муки пекли хлеб. Только всё равно очень хотелось кушать. Мамка посылала Аню за лебедой. Девочка рвала крапиву, обдирала кору с деревьев. Из этого напаривали похлёбку. Мамка кормила маленьких – и уж остатки давала большим. А сама ложилась спать на пустой живот.
Как-то под вечер Аня побежала за водой. Колодец стоял на другом конце деревни. По пути она встретила подружку, и девчонки зацепились языками. Аня и не знала, что начался комендантский час. Крутанула колодезный ворот – и вдруг услышала странное чириканье. Что-то маленькое звенькнуло на дорогу, подняв фонтанчик пыли. Ещё чирикнуло. Ещё. Пули-воробышки весело скакали у Аниных ног.
Девочка обмерла. Упала наземь и поползла к кустам. Лежала там до темноты. Не шелохолась. Только впотьмах осмелилась пробраться чужими огородами до своего двора.
Мамка была ни жива ни мертва. Уж не чаяла Аню невредимой увидеть. Утром пошли вместе за водой. Мамка ножичек взяла – выколупнула из берёзовых брёвен оголовка три увесистых пульки.
Настала страда. Аня работала вместе с мамкой. Лошадей в колхозе не осталось, и в косилки впрягали коров. Они послушно шли по полю, бултыхая выменем. Рядом шнырял хмурый бригадир. Налетал коршуном староста. Они надзирали, чтоб никто не отлынивал.
Аня волокла снопы по свежескошенному жнивью. Те были тяжеленые. Еле как поднимались. Девочка тянула их по самой стерне. Руки выворачивало. Босые ноги кололо и жгло. Аня ойкала, сдувала со лба прилипшие волосы. Было жарко.
Тугие пучки колосьев подхватывали женщины, крутившие копны, чтобы зёрна оказались спрятанными от непогоды. На току управлялись девушки с завязанными платками лицами. Пыль стояла непроглядная. Во все стороны летела колючая солома.
И тут помогали ребята, подтаскивая снопы поближе к молотилке. Золотое шелковистое зерно весело бежало в мешки. Молотьба начиналась с раннего утра и продолжалась до голубичных сумерек. В обед варили похлёбку на разведённом из соломы костре. Взрослые и дети обтрясали пыль, утирали рукавами потные лица. А Аня от усталости даже кушать не могла. Падала без ног.
В сентябре убирали подсолнухи. Вот эта работа Ане нравилась! Дни стояли золотые – как подсолнуховые короны. Но не жарило. Шли рядами, срезая большие цветочные шляпы и вешая их на родные стебли кверху семечками, крепко сидящими в мяконьких гнёздышках. Чтобы просыхали. А спустя два дня опять проходили по рядам уже с палками, выбивая пузатые семечки в звонкие вёдра.
Бригадир следил, чтобы женщины не набивали карманов. Но на детей он не смотрел, и Аня торопливо пихала за пазуху шершавые жмени.
Деревенских часто сгоняли к сельскому клубу. Там староста, щурясь сквозь толстые кругляши очков, зачитывал приказы от новой власти. В селе уже расстреляли несколько семей, которые подкармливали партизан. За одного раненного фрица хватали по случайным хатам и прилюдно казнили пять человек, а за убитого – сто.
Сначала-то немцы привозили в село патефон и крутили на площади заграничные пластинки, а староста рассказывал, какое сладкое житьё ждёт молодых в Германии. Как их будут белыми булками кормить, а девушкам подарят фильдеперсовые чулки и шёлковые отрезы на платья. Но добровольцев было мало. Никто не хотел разлучаться с родными.
Парни, девушки хмуро переминались, не поднимали глаз. Тогда их окружили, как скотину. Тыкали автоматами. Погнали. В деревне вообще только старики да женщины с детьми остались.
А когда люди заговорили, что немцы развернули в городе большой лагерь для наших пленных, мамка послала туда Аню – батю искать. Завернула в платок варёных со шкуркой картох, краюху, малюсенький шматец сала. Покрестила лоб. Пошептала горячо дощечке-иконке. Когда батя ушёл на войну, мамка вынула такую из расписной старой скрынки и всё время о чём-то уговаривала большеглазую грустную женщину с младенчиком на руках.
А Ане что? Она и до войны шустрая была. А теперь так полегчала: ай, взлетит! Косточки проступили. Позвонки. Шумнёт какая опасность – под листочком укроется.
В общем, взяла узелок – побежала до города. Шла больше лесом, болотцами. Землю уже приморозило. А Ане нипочём – мамка калошки дала. Девочка крутила по сторонам любопытной головой. Трава лежала волнами: жёлтая с сединой. Хрустела под ногами. Воздух был сладкий и острый. Будто сбитня с мёдом напилась. Хорошо!
Ближе к городу надо было выходить к дороге, по которой тарахтели немецкие коляски. Аня заробела. Взяла калошки в руки и перешла вброд реку. Вода хватала злющим холодом голые ноги. Зато немцам на глаза не попалась.
И вот она в городе. Кругом руины. Разбомбленные большие дома. И виселицы с покойниками (девочка огибала их стороной). По развалинам ходили люди. Что-то искали. Наверное, вещи, – догадалась Аня. Спросила, где держат пленных. Ей рассказали.
Лагерь сторожили немцы с автоматами. Аня стала у них канючить: чтоб пропустили. По щекам покатились крупные горошины-слёзы. Сторожа засмеялись, по-своему залопотали. Показали дулами: проходи! Аня кинулась к шипастой проволоке. Глазами рыскает. А там наших бойцов видимо-невидимо. Оборванные. Серые. Худющие. Тянут к девочке дрожащие руки.
Ближе всех к проволоке стоял усатый пожилой дядька – Аня у него про батю спросила. Может, видал? А тот башкой мотнул. Сказал, мало кого по именам знает – здесь у всех номера. Аня разревелась. Рванула собранный мамкой узелок, высыпала в дядькины торопящиеся ладони холодные картохи и сальце (хлебушек она ещё в лесу весь выщипала). Наказала, чтоб он с другими поделился. Дядька странно на неё поглядел – и заплакал.
Повернула Аня домой. Как старушка по дрыгве чавкала. Медленно-медленно. Ничему больше не радовалась. Ни блеску мелькающей из-за деревьев реки. Ни хрусткой траве – похожей на бабкины космы. Тошно было: батю вспоминала. Как маленькую в небо поднимал. Как пряники приносил. Его смеющиеся глаза. Ссутуленные плечи. Руки. Мамка Аню увидела – зараз всё поняла.
Снова приблизились бои. Вокруг горело, грохотало, взрывалось. Немцы лютовали страшнее ошалелых зимних волков. Всё вытаскивали из хат загребущими лапищами. Хватали подушки, ложки, платья. Батин шевиотовый костюм нашли. Мамка его очень жалела (загадала сохранить – тогда батя вернётся).
Немцы резали по деревне кур. Жгли клети. Вытрясли до зёрнышка бывшую колхозную житницу, где хранились жидкие запасы посевных семян. А самое горькое горе – свели со двора корову! Затосковала мамка. Обессилела. Боялась, что дети теперь перемрут.
Варить было нечего. Не осталось ни живности, ни припасов. Кругом разруха. Все голодали. Как перезимовали – страшно вспоминать. Мамка опухла. Но наступила весна. Кое-как засеяли огороды. Вышли в поле. А скоро лебеда разрослась – счастье! Грибы, кору, корешки в лесу – всё кушали.
Мамка сказала, чтобы Аня шла в город учиться на фельдшера. Там давали хлеб.
В городе было без счёта голодных грязных беспризорников. Кто попрошайничал. Кто подкарауливал пьяненьких – чистил карманы.
Аня долго не могла наесться. В том лагере, где она искала батю и где отдала шматочек сала оборванному дядьке, теперь были немецкие солдаты. И девочки покупали у них вскладчину хлеб, когда получали стипендию. Он был белый. Сладкий. Не то что в их фельдшерской школе. Вкуснее мамкиных довоенных булок!
Самым главным в Аниной жизни стал голос Левитана. А когда он объявил о безоговорочной капитуляции фашисткой Германии, на улицах обнимались даже незнакомые. И Аня обнималась. Было солнечно и тепло. Из чёрных тарелок на столбах лилась красивая музыка. Прохожие пели и плакали.
Город наводнили инвалиды. Безногие и безрукие, ослепшие, контуженные выпрашивали хлебушек да рублик на водочку. Ане думалось, что человек зараз с двумя руками и двумя ногами – это какая-то диковина.
После выпуска из школы фельдшеров девятнадцатилетнюю Аню направили в Сибирь. Перед отъездом она повидалась с родными. Колхоз полегоньку оправлялся. Мамка работала в поле. Младшие зорили за хатой, огородом. На сбережённые Анины стипендии семья прикупила добрую тёлушку.
А батя так и сгинул без весточки. Уж как мамка горевала! Всё грешила на костюм.
Дома Аня подскакивала ни свет ни заря. Даже жаворонки ещё спали. Сердце стучало – как шальное. Что ждёт её в чужой стороне? Девушке было боязно, но одновременно сладко и весело.
Начиналась её большая жизнь.
Инна Ким
(По воспоминаниям жительницы Чебулинского района Анны Фёдоровны Конюшенко)
NK-TV.COM
